Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]

Наверное, он долго просидел под кленом, сокрушенно переживая коварные события этого злополучного утра. Утро между тем незаметно перешло в день, из-за крыш соседних домов выглянуло и стало пригревать солнце, хотя двор еще весь лежал в густой тени от деревьев. Барановская нигде не появлялась, и он подумал, что, по-видимому, она уехала. Куда только? Но это ее дело, он не имел ни возможности, ни особого желания вникать в ее, видать, тоже непростые заботы — ему доставало собственных. И, когда на выходе со двора тихо появилась девушка в вязаном зеленом жакете, погруженный в горестные переживания Агеев недоуменно взглянул на нее, не понимая, что от него требуется.

— Вот принесла туфельки…

Только увидев у нее в руках пару светлых туфель, он узнал свою вчерашнюю знакомую Марию и вспомнил, кем он недавно стал в этом местечке. Он сапожник, и это налагало на него определенные обязанности, за которые, по-видимому, и следовало держаться.

Он доковылял до беседки, молча забрался за стол, даже не взглянув на девушку, которая тоже молча стояла напротив. Усевшись на табуретку, протянул руку.

— Давайте, что там?

— Да вот, видите, немножко прорвалось.

Озабоченный своими неприятностями, Агеев бегло оглядел туфлю: на изгибе возле подошвы была небольшая дыра, на которую следовало наложить заплатку. Он покопался в сапожном ящике отца Кирилла, нашел мягкий кусочек кожи, из которого косым ножом вырезал небольшую, размером с березовый листок заплатку. Все это время девушка выжидательно стояла напротив, и он сказал:

— Да вы сядьте. Сейчас попробуем залатать.

С помощью шила и нетолстой дратвы он пришивал заплатку, а Мария молча сидела рядом, пристально наблюдая за его работой. Работа, однако, не слишком спорилась, в узкий носок туфли пролезали лишь два его пальца, которыми очень не удобно было ухватить иголку. Скоро он больно укололся ею, и Мария сказала:

— Наперсток надо.

— Какой наперсток?

— Наперсток. Женский, с которым шьют толстую ткань.

Агеев с любопытством взглянул в ее нежное, почти не загоревшее личико с крохотными сережками в ушах и вдруг понял, что она не здешняя, вполне возможно, как и он, заброшенная сюда коварными путями войны.

— Давно тут? — спросил он тихо.

— Я? С июня. Уже третий месяц. А почему вы спрашиваете?

— Да так. Вижу, не здешняя вроде.

— Так ведь и вы не здешний. Откуда про меня знаете?

— А откуда вы знаете, что я не здешний? — спросил он, не поднимая головы от туфли.

— А мне Вера сказала. Та, что вчера со мной приходила.

— Вера — здешняя?

— Почти здешняя, — вздохнула Мария, обтягивая на коленках подол сарафанчика. — Учительница, в школе работала. А я из Минска. Приехала на свою голову и вот застряла.

— К родственникам приехала?

— К родственнице. Вера же — моя двоюродная сестра, здесь живет, у жестянщика Лукаша, вон на соседней улице. Мужа на войну взяли, теперь она с двумя детьми.

— Да, это нелегко. В такое время и с детьми, — тихо рассуждал Агеев, сосредоточенно колдуя над туфлей. Он хотел сделать все поаккуратнее, но аккуратно у него не получалось — стежки выходили неровные, кожа заплатки морщилась, а главное, продернуть внутрь иголку было чертовски неудобно.

Мария, видно, заметив это, виновато сказала:

— Плохо получается? Задала я вам работы…

— Ничего. Как-нибудь.

— Конечно, вы еще только учитесь. Когда-нибудь и получится.

Он с некоторым удивлением посмотрел на девушку:

— Это почему вы так думаете?

— А что ж, разве не видно? Какой вы сапожник? Командир, наверное…

Вот те и раз, подумал Агеев, неприятно задетый ее словами. Второй клиент подряд сомневается в его сапожном умельстве, с первого взгляда видит в нем командира — это уже никуда не годилось. Надо было что-то придумать, отрастить подлиннее бороду, что ли? Или усовершенствовать это проклятое ремесло, которое ему почему-то неожиданно трудно давалось.

— А ты в Минске чем занималась? — грубовато спросил он, задетый ее проницательностью.

Мария, однако, не обиделась.

— Я в педагогическом училась. Готовилась математику преподавать. Да вот, видать, не придется, — сказала она, и лицо ее помрачнело.

— Ничего, как-нибудь. Главное, чтоб остановить его, — сказал он почти доверительно, и она подхватила с горячностью:

— Да? Вы так считаете? Говорят, за Смоленском уже остановили, какой-то город освободили. А тут что делается!..

— Евреев побили?

— Расстреляли всех до единого. Сперва сказали, в город погонят, велели ценности взять, деньги и на трое суток продуктов. А самих в тот же день в торфяниках постреляли. Зачем продукты?

— А чтоб не догадались, куда погонят, — сказал он, сразу разгадав эту уловку немцев.

Мария удивилась:

— Ой, как вы сообразили! А я вот не смогла. Все думала: ну они же неглупые, к тому же все у них продумано до мелочей — зачем продукты? Ведь все с убитыми побросали в ямы.

— Дурное дело нехитрое, — сказал он и, может, впервые за утро внимательно посмотрел на нее. Ее юное личико, взгляд серых, широко раскрытых глаз были уже тронуты страданием, видно, досталось и ей в этом местечке. — В Минске родители есть?

— Мама была. Семнадцатого июня уехала в Ставрополь к тете. Не знаю теперь, вряд ли вернулась.

— Вряд ли успела.

— Не успела. Кто думал, что фронт так быстро откатится? Покатился без удержу.

— Да, на фронте теперь не малина. Кровавое месиво!

— А вас на фронте? — кивнула она в его сторону с вдруг загоревшимся любопытством во взгляде.

— Что на фронте?

— Ну, ранило на фронте?

— А откуда знаешь, что ранен?

— А с палочкой. Вчера видела. С улицы подсмотрела.

— Вот как! Ты уже и подсматриваешь?

— Да нет, я не нарочно. Просто проходила мимо, а вы шли с палочкой. Так хромали, так хромали, что мне жалко стало.

Агеев озадаченно промолчал. Сегодня после всего, что произошло у него с этим начальником полиции, ему самому было жалко себя, и неожиданное сочувствие Марии тронуло его.

— Ничего, ничего. Как-нибудь, — грубовато утешил он девушку, но больше себя самого. Заплатку он уже дошивал, на довольно сношенные каблучки ее туфель надо было подбить н набойки, но у него не было чем подбить, и он тряпкой старательно начистил их светлые носки.

— Уже сделали? — обрадовалась Мария, вскакивая со скамейки. — Ой, как хорошо?

— Не слишком хорошо, — откровенно признался он, в самом деле мало довольный своей работой, и улыбнулся — впервые за сегодняшний день. — Авось как-нибудь научусь! Не пройдет и месяца…

Прижав к груди обновленные туфельки, Мария тихо спросила:

— Наверное, пока заживет рана?

— Именно, — сказал он. — Пока заживет.

— А потом?

— Потом видно будет.

С внезапной грустью в глазах она бросила взгляд на улицу.

— Завидую вам. Если бы я знала, куда… Ни дня бы здесь ке осталась. Я бы на фронт пошла, я бы их убивала…

Это уже было серьезно, и он промолчал. Что-то поняв, она замолчала тоже, однако не уходя от него и все сжимая в руках отремонтированные туфельки.

— На фронте есть кому бить. А для вас и тут должно найтись дело…

— Какое? — быстренько спросила она.

— А это надо подумать. Сообразно обстоятельствам.

Она еще недолго постояла молча, о чем-то размышляя или, быть может, ожидая услышать от него что-то. Но Агеев подумал, что и так сказал лишнее, что ему теперь следовало остерегаться — кто знает, не значится ли и ее подпись в блокноте начальника полиции Дрозденко?

Наверное, она поняла его молчание по-своему:

— Как вам заплатить?

— А как хотите. Можно хлебом, можно картошкой. Или яблоками.

— Ну, яблок у вас своих вон сколько!

— Тогда поцелуем.

— Ну скажете!..

Немного постояв молча, она, не прощаясь, повернулась и выскользнула на улицу. Он остался в беседке. Очень хотелось ее увидеть, услышать ее то радостный, лукавый, то опечаленный голос; что-то она заронила в его омраченную душу, какое-то душевное родство стало медленно, но явно сближать их, этих двух разных людей, волею случая оказавшихся в одном местечке. Когда спустя четверть часа Мария вернулась с туго набитой авоськой, лицо ее, уже без тени былых забот, светилось радостным дружелюбием; торопясь, она стала выкладывать на стол какие-то куски и свертки, обернутые в клочья старых газет.

— Вот это вам… за работу. Это чтоб заживали раны… Это варенье, грибы сушеные…

— Зачем столько! — воспротивился он. — Вы что, в самом деле? За одну заплатку?..

— Вот это масло. У тетки же коровы нет, так что понадобится.

— За одну заплатку?! — едва не взмолился Агеев.

— Не за заплатку. За то, что вы… Что вы есть такой…

Она выложила все на стол поверх его инструментов и метнулась к выходу, радостно озадачив его своей добротой и трогательной признательностью за ерундовую, в общем, услугу. Но, видимо, в этой услуге она увидела нечто большее, чем заплатанная туфля, и эта ее прозорливость невольно отозвалась в нем тихой, робкой еще благодарностью.